Гомель в оккупации глазами 10-летней девочки

20.11.2023 14572

Нине Александровне Мешковой сейчас 92 года. Заслуженная учительница БССР, она прожила нелёгкую, но, по собственному утверждению, счастливую жизнь. За исключением двух лет немецкой оккупации, которую она, тогда 10-летняя деревенская девчонка, отчётливо помнит до сих пор.

— Жили мы недалеко от Гомеля, в деревне Старая Белица. Когда началась война, на Гомель стали совершать налёты немецкие самолёты. Бомбили нещадно, дым от пожарищ нам хорошо был виден. Глядя на то, как над Гомелем, словно вороньё, кружат самолёты, сбрасывая на головы мирным людям свой смертоносный груз, мама крестилась и всё приговаривала «Спаси и сохрани!»

Доставалось и нашей деревне, в которую то и дело залетали то ли наши, то ли немецкие снаряды. Пролетавшие над деревней немецкие лётчики ради забавы поливали дома и огороды пулемётными очередями, сбрасывали бомбы.

Поэтому отец, от греха подальше, вырыл небольшой окоп на болоте недалеко от деревни Калинино. В нём и прятались во время обстрелов. Правда, неизвестно, что хуже было: шальные снаряды или мошки, комары и пиявки, которые буквально заживо нас съедали. Я так вся в волдырях ходила.

В августе 1941 года, аккурат на Яблочный Спас, в деревню со стороны Уваровичей, где наши долго оборонялись, пришли раненые солдаты и сказали, что немцы вот-вот прорвут оборону и займут Гомель. Отец быстро нас всех собрал и отвёл на болото. Просидели там до вечера, всё вокруг было тихо. Только со стороны Гомеля иногда постреливали и пушки ухали. Решили домой возвращаться. Только на дорогу вышли — сразу наткнулись на колонну немецких солдат, входивших в Старую Белицу. Весёлые, на губных гармошках играли. И вели себя прилично, мародёрством не занимались. Разместились на постой в наших хатах, а утром в сторону Крупца, так тогда Урицкое называлось, двинулись.

Мы дух перевели. Мама, помню, даже сказала что-то вроде, мол, не такие эти фашисты страшные, как людская молва твердит. Отец в ответ только буркнул: погоди, они ещё себя покажут. Прав оказался.

Вскоре в деревню нагрянули совсем другие немцы. Эти первым делом повыгоняли всех из своих домов, кого в погреба загнали, кого в землянки. Хватать стали всю живность, которая под руки подворачивалась: свиней, кур, уток, гусей. Тех, кто пытался за своё добро заступиться, нещадно били прикладами и коваными сапогами.

Вместе с ними в деревне появились полицаи. Частично из местных, но в основном из пленных украинцев. Эти похлеще немцев лютовали, за одно слово недовольства могли избить до полусмерти. Вскоре в деревне кулак объявился, которого в 30-х раскулачили. Тот сразу стал списки молодёжи составлять для отправки в Германию. Забрали всех до 1928 года рождения включительно. После войны никто из этих парней и девушек в деревню не вернулся. Из молодёжи только моя старшая сестра Соня да её подруга Люба Штыхова уцелели. Потому что сразу, как слух об отправке в Германию прошёл, убежали в посёлок Приволье. Там до прихода наших и прятались всё время по подвалам да сараям. Хотя полицаи их искали постоянно.

Старостой был назначен бывший председатель колхоза. Только недолго он в этой должности побыл — немцы схватили за связь с партизанами и расстреляли. Расстреляли и Мишу, мужа ещё одной моей старшей сестры Оли. Он до войны трактористом в местной машинно-тракторной станции работал. Когда немцы пришли, начальник МТС партизанский отряд возглавил, а Мише наказал оружие по местам боёв для партизан собирать. Тот собрал много винтовок, автоматов, даже пулемёт с миномётом нашёл. Всё прятал в тайнике на огороде. Но его кто-то выдал. Поговаривали даже, что двоюродный брат. Во всяком случае, после освобождения тот был арестован и сгинул где-то в лагерях.

А через несколько дней арестовали Олю. Я в это время у неё гостила, но меня не тронули, потому что под кровать спряталась.

Олю увезли в посёлок Большевик, где тюрьма женская была, в хате одна маленькая Люся, дочка её, осталась. Я её в охапку — и домой скорее. Оля из тюрьмы вернулась перед самым приходом наших войск, чуть живая от тифа. Говорят, немцы специально арестованных женщин им заражали и выпускали, чтоб они эту заразу разносили. Всего две недели после ухода немцев сестричка воздухом свободы подышала…

Но это уже позже было. А пока новая власть выделила всем землю и приказала обрабатывать. Урожай забирали практически весь в пользу «Великой Германии», нам крохи оставались. Жили впроголодь, мёрзлой картошкой питались, летом крапиву и лебеду варили.

Летом-то во всех смыслах полегче было, босиком, например, можно ходить. А то сестринские туфли мне совсем малы стали, а новую обувку взять негде. Благо ещё осенью 1941 года отец в лесу кобылу больную нашёл — еле ноги передвигала. Он её выходил и на ней в Гомель поехал. Вернулся с поношенными, но вполне крепкими и по размеру сандалиями. Правда, ужасно расстроенный. Когда чуток отошёл, рассказал, что в городе немцы настоящий террор местного населения устроили. Облавы постоянные, аресты, расстрелы. Особенно евреев и тех, кто Советской власти помогал, не жалели. Город, рассказывал, словно вымерший. Кого в Германию на работы увезли, кто из дому нос показать боится.

Постоянного немецкого гарнизона в Старой Белице не было. Побудут — уедут, через день партизаны наведаются. Они где-то в галеевском лесу базировались. Галеевка вообще партизанской деревней была, там если кто не в партизанах, так их связной или разведчик. За то немцы с полицаями её и сожгли. Мы как раз в это время на поле работали, смотрим — дым чёрный над лесом. Но хоть деревню и спалили, партизаны всё равно фрицам жизни не давали. Как-то взорвали мост через реку Беличанку, по которому немцы из Уваровичей на Крупец ездили. Не успели партизаны отступить — каратели налетели. Бой прямо в Старой Белице начался. А я как раз по какой-то надобности из дому на улицу вышла. Как пальба началась, я в канаву плюхнулась. Пули над головой свистят, по земле тивкают, а я дрожу и шевельнуться боюсь. Мимо какой-то партизан с автоматом немецким пробегал, меня увидел, схватил в охапку и буквально перебросил через забор в ближайший двор.

А однажды пронёсся слух, что партизаны заминировали шлях от Старой Белицы до Урицкого. Так полицаи согнали женщин и заставили их с боронами по дороге взад-вперёд ходить. И мамку нашу забрали. Всю ночь они дорогу бороновали, а мы в хате сидели, плакали и просили Бога, чтобы смилостивился, не оставил нас сиротами. Батьку-то к тому времени вместе с другими мужиками тоже на работы в рейх ихний угнали. Благо в Австрию попал, к людям хорошим. Потому и выжил. И мама живая вернулась.

Осенью 1943 года в стороне Гомеля опять грохотать начало, в деревне — вновь шальные снаряды рваться. Самолёты в небе появились, только не с крестами, а со звёздами на крыльях. Мы, детвора, на улицу выскакивали и радостно им руками махали. Причём делать это старались обязательно на глазах у полицаев. Которые аж тряслись от злости, но сделать ничего не могли. Понимали, что кончается их время, скоро за всё ответ держать придётся.

В середине ноября на запад через Старую Белицу немецкие колонны потянулись. Мы, чтобы не угнали, опять на болото убежали. Несколько дней там просидели. Когда гул машин стих, с опаской стали в сумерках к дому пробираться. Он как раз возле церкви нашей был. Смотрю, стоит возле неё солдат, шапку в руках держит и крестится. Ясное дело, не немец это! Подбежала — точно, наш! Я даже заплакала от радости. Ткнулась ему в шинель, а она вся махоркой, копотью и порохом пропахла. Но это был самый лучший запах.